ПРИЛОЖЕНИЕ К «НАБЛЮДЕНИЯМ НАД ЧУВСТВОМ ПРЕКРАСНОГО И ВОЗВЫШЕННОГО»

(ИЗ ПОСМЕРТНО ИЗДАННЫХ РУКОПИСЕЙ 1764 г.)

Искусство казаться глупыми и искусство казаться умными у мужчин и у женщин. — Человек может оказывать на другого двоякого рода выгодное впечатление, а именно внушать ему уважение или любовь; первое— через возвышенное, вторая — через прекрасное. Женщина сочетает и то и другое. Это сложное ощущение составляет величайшее впечатление, которое только можно произвести на человеческую душу.


Кокетка переступает границы женственного, грубый педант — границы мужественного. В недоступной с виду женщине слишком много мужского, а в щеголе слишком много женского.

Смешно, когда мужчина хочет завоевать сердце женщины умом и большими заслугами.

Сочувствие естественному несчастью других не необходимо, но необходимо сочувствовать несправедливостям, которым подверглись другие люди. Различие в характере проявляется в чувствах. Параллель между чувством и способностью. Нежный — тупой — тонкий вкус. Чувство (прекрасного и возвышенного), о котором я говорю, таково, что мне не надо искать повода, чтобы его испытывать.

Утонченное чувство есть такое чувство, в котором идеальное (не химерическое) содержит высшую степень приятности.— Отвага — бесстрашный жест Александра, взявшего кубок, был возвышен, хотя и безрассуден *. Возвышенное: великолепие радуги, заходящее солнце, смерть Катона; самоотверженность. Мщение за себя возвышенно. Некоторые пороки возвышенны; убийство из-за угла трусливо и подло. Некоторых людей внезапно охватывает неудержимое стремление к порокам. — Сильный человек добр. Неистовый Ионафан.

Удивительное и редкостное.— Теперешнее устройство жизни таково, что женщина может жить и без мужчин, что портит всех.

Любовь и уважение.— Половая любовь всегда предполагает сладострастие ощущения или воспоминания. Эта сладострастная любовь бывает или грубой, или тонкой. У великого человека уважение всегда предшествует нежной любви. Женщина не легко выдает себя, поэтому и не напивается допьяна. Она хитра, потому что слаба.

В браке имеется единство без единения. Нежную любовь следует, конечно, отличать от супружеской.

О моральном возрождении. То, что удовлетворяет истинной или воображаемой потребности, полезно (mihi bonum). Желания, необходимые человеку в силу его природы, суть желания естественные. Человек, не имеющий никаких других желаний и не в большей степени, чем желания естественной необходимости, называется человеком природы, а его способность быть довольным немногим есть умеренность природы. Та масса знаний и других совершенств, которая необходима для удовлетворения природы, и есть простота природы. Человек, в котором можно найти простоту и естественное довольство немногим, есть человек природы. Тот, кто желает большего, чем необходимо от природы, склонен к излишествам.

Причина, почему представление о смерти не оказывает того действия, которое оно могло бы иметь, состоит в том, что нам, как существам по природе деятельным, вообще не полагается думать об этом.

Веселость задорна, лукава и разрушительна, душевная же уравновешенность благожелательна и охотно оказывает услуги.

Одна из причин того, почему распутство незамужних женщин заслуживает большего осуждения, состоит в том, что мужчины, если они до женитьбы предавались распутству, этим не подготовляют себя к неверности в браке. Дело в том, что похотливости, правда, стало у них больше, но их силы уменьшились. У женщины, напротив, силы полностью сохраняются, и если похотливость ее усиливается, то ее ничто не может удержать от распутства. Поэтому о развратных женщинах можно заранее сказать, что они будут неверными женами, но этого нельзя сказать о подобного же рода мужчинах.

Вся цель наук есть или eruditio (память), или speculatio (разум). И то и другое должно быть обращено на то, чтобы сделать человека рассудительнее (умнее, мудрее) в том его состоянии, которое вообще соответствует человеческой природе, и, следовательно, сделать его более умеренным. Моральный вкус приводит к тому, что науку ценят мало, если она не исправляет.

Нежная взаимная любовь обладает способностью развивать другие нравственные свойства, сладострастная же любовь — способностью подавлять такие свойства.

Душа (не речь), преисполненная чувства, есть величайшее совершенство. В речи, в поэзии, в общественной жизни такая душа бывает не всегда, но она — конечная цель; ее нет даже в брачной жизни.

У молодых людей, правда, много чувства, но мало вкуса. Стиль, полный восторженности или вдохновения, портит вкус. Извращенный вкус к роману и галантному озорству. Здоровый — изнеженный — избалованный вкус.

Женщина обладает тонким вкусом в выборе того, что может воздействовать на чувства мужчины, мужчина же обладает грубым вкусом. Поэтому он больше всего нравится тогда, когда меньше всего об этом думает. Женщина, напротив, обладает здоровым вкусом в том, что касается ее собственных чувств.

Честь мужчины состоит в том, что он себя уважает, честь женщины — в суждении других о ней. Мужчина женится по собственному решению, женщина выходит замуж, не противясь решению родителей. Женщина противопоставляет несправедливости слезы, мужчина — гнев.

Ричардсон приводит иногда суждение Сенеки о женщине: девушка высказывает какое-нибудь суждение и добавляет: так говорит мой брат; будь она замужем, она сказала бы: так говорит мне мой муж.

Мужчина становится нежным к женщине, когда женщины становятся мужественными.— Привычка льстить женщине оскорбляет ее.

Изнеженность больше, чем распутство, искореняет добродетель.— То, что достойно уважения в хозяйке дома. Тщеславие женщин — причина того, что они счастливы только в блеске вне дома. Мужество женщины состоит в терпеливом перенесении зла ради своей чести или ради любви; мужество мужчины — в упорном и ревностном стремлении уничтожить зло. — Омфала заставляла Геркулеса прясть.

Так как нас расслабляет огромное множество пошлых потребностей, то одно лишь естественное моральное побуждение не может дать нам достаточно сил; поэтому к нему должно быть прибавлено нечто фантастическое.

Вот почему стоик говорит: «Мой друг болен; какое мне до этого дело?» Нет человека, который не чувствовал бы на себе тяжелого ярма мнения, и никто, однако, не сбрасывает этого ярма.

Химерическое в дружбе; химерическое в том или другом состоянии нашем и в причудах старости. Аристотель.

Сервантес поступил бы лучше, если бы, вместо того чтобы выставлять фантастическую и романтическую страсть в смешном виде, направил бы ее в лучшую сторону.

Романы делают благородных женщин склонными к причудам, а обыкновенных — глупыми, благородных мужчин — также чудаками, а обыкновенных — лентяями.

Книга Руссо служит к тому, чтобы старых людей сделать лучшими.

Согласно естественной простоте женщина не может сделать много хорошего без посредства мужчины. Занимая более высокое положение и обладая богатством, она может делать добро непосредственно.

Моральные сентенции; о чувствах, которые не проявляются в действиях.

Душевное огорчение из-за неспособности помочь или из-за необходимости жертв, когда помогают, равно как из-за собственной трусости,— это огорчение, заставляющее нас верить, что другие много страдают, хотя бы и заслуженно, и есть сострадание. Впрочем, это еще не сильное средство против эгоизма.

Все указанные побуждения у естественного человека незначительны.

Естественные возвышения представляют собой падения по отношению к собственному положению, например возвышение до положения ремесленника.

У женщины столь же сильные страсти, как и у мужчины, но она при этом рассудительнее, а именно в том, что касается приличий; мужчина более безрассуден. У китайцев и индийцев столь же сильные страсти, как и у европейцев, но они более сдержанны.

Восходящее солнце так же великолепно, как и заходящее, но зрелище первого скорее производит впечатление прекрасного, тогда как зрелище последнего— впечатление трагического и возвышенного.

Поступки женщины в супружеской жизни гораздо больше относятся к естественному счастью, чем поступки мужчины, по крайней мере в нашем цивилизованном состоянии.

Так как в условиях цивилизации у людей множество .неестественных желаний, то случайно возникает также и побуждение к добродетели, и так как в наслаждении и знании проявляется столь много чрезмерного, то возникает наука. В естественном состоянии можно быть добрым без добродетели и разумным без науки.

Было ли бы человеку лучше в простом естественном состоянии,— это теперь решить трудно: во-первых, потому, что он утратил чувство простого удовольствия, во-вторых, потому, что он обычно полагает, будто та испорченность, которую он видит в цивилизованном состоянии, имеется и в состоянии естественной простоты. Счастье без тонкого вкуса покоится на простоте и умеренности склонностей; счастье в сочетании с тонким вкусом — на душе, преисполненной чувством;

—Вот почему нужно уметь быть счастливым и без общества, ибо тогда нас не обременяют никакие потребности. Покой после работы приятнее, и человек вообще не должен гоняться за удовольствиями.

Логический эгоизм; умение стать на свою точку зрения.

Обычные обязанности не нуждаются в качестве стимула в надежде на загробную жизнь; но большая самоотверженность и самоотречение, несомненно, обладают внутренней красотой. Наше чувство удовольствия по поводу этого само по себе никогда не может быть столь сильным, чтобы перевесить досаду из-за неустроенности жизни, если только ему на помощь не придет представление о будущем длительном состоянии такой моральной красоты и счастья, которые будут увеличиваться тем, что человек будет чувствовать себя еще более способным действовать подобным образом.

Все удовольствия и· страдания бывают или физическими, или духовными (idealisch).

Женщина оскорбляется грубостью или сильно огорчается в тех случаях, когда помочь может не [чувство] ответственности, а только угрозы. Она пользуется [тогда] своим трогательным оружием — слезами, грустным негодованием и жалобами; тем не менее она скорее перетерпит зло, чем уступит несправедливости. Мужчина возмущается тем, что можно быть столь дерзким, чтобы его оскорбить; он отвечает насилием на насилие, устрашает и заставляет обидчика почувствовать последствия несправедливости. Не нужно, чтобы мужчина возмущался по поводу зол, проистекающих из заблуждения, так как он может их презирать.

Метод Руссо — синтетический, и исходит он из естественного человека; мой метод — аналитический, и исхожу я из человека цивилизованного. Сердце человека может быть каким угодно, но здесь весь вопрос в том, способствует ли развитию действительной греховности и склонности к ней естественное состояние или в большей степени состояние цивилизованного мира. Моральное зло может быть в такой мере смягчено, что в поступках обнаруживается только отсутствие большей степени [нравственной] чистоты, но никогда не проявляется действительный порок (тот, кто не свят, в силу этого еще не порочен); напротив, порок может мало-помалу развиться до такой степени, что начнет внушать отвращение. Человек естественной простоты имеет мало искушений стать порочным. Только избыток благ порождает сильный соблазн, и уважение к моральному чувству и голосу рассудка вряд ли может удержать, когда уже сильно пристрастились к излишествам.

Благочестие есть средство дополнения моральной ценности святостью. В отношении одного человека к другому об этом нет речи. Естественным путем мы не можем быть святыми, этим мы обязаны наследственному греху; но мы, несомненно, можем быть морально добрыми.— Можно или ограничить свою чрезмерную склонность, или, сохраняя ее, найти средство противодействовать ей. К числу таких средств относятся науки и презрение к жизни.

Священное писание больше действует на совершенствование сверхъестественных сил, хорошее моральное воспитание действует больше тогда, когда все должно происходить согласно порядку природы. Я признаю, что при помощи порядка природы мы не можем создать никакой святости, которая оправдывала бы [наши поступки]; но мы все же можем создать моральную ценность coram foro humano [открыто для человеческого рода), и она может даже содействовать святости.

Как нельзя сказать, что природа привила нам непосредственную склонность к скаредности, так нельзя сказать, что она дала нам непосредственное стремление к чести. Обе [эти склонности] развиваются, и обе они полезны при всеобщей роскоши. Но отсюда можно сделать только тот вывод, что, подобно тому как при тяжелой работе природа создает мозоли, точно так же она в нарушениях своих создает противодействующие средства.

Различие сословий людей служит причиной того, что подобно тому как для того, чтобы представить себе скудный корм рабочей лошади, никто не ставит себя на ее место, так и для того, чтобы понять нищету, не ставят себя в положение нищего.

Нынешние моралисты допускают существование многих, дел и хотят учить их преодолению; они предполагают также и много искушении и предписывают стимулы для их преодоления. Метод Руссо учит нас подобное зло не считать злом, а эти искушения — искушениями.

Никакое наказание не может быть непосредственным основанием для морально добрых поступков, но, несомненно, можетбыть сильным противовесом соблазну зла, дабы не получилось перевеса над непосредственным ощущением морального. Не существует никакой непосредственной склонности к морально дурным поступкам, но, несомненно, существует непосредственная склонность к добрым поступкам.

Следует строго различать человека с хорошими задатками от человека благовоспитанного. Первому нет надобности обуздывать извращенные склонности, ибо склонности у него хороши по природе. Когда он думает о воздаянии, прибегая для этого к представлениям о высшем существе, он говорит: быть может, это наступит здесь, быть может, на том свете, нужно быть хорошим и спокойно ожидать остального. Второй 1) только цивилизован и 2) благовоспитан.

Эта естественная нравственность должна быть также и пробным камнем всякой религии. Ведь если неизвестно, могут ли люди, исповедующие другую религию, стать праведными, а также в состоянии ли страдания в этом мире дать блаженство в загробном мире, то· я, конечно, не должен их преследовать. Но этого последнего не было бы, если бы естественное чувство не было достаточным для исполнения всякого долга в этой жизни.

Каждый трус — лжец, но не наоборот. То, что делает слабым, порождает ложь.

Следует отличать стыд от стыдливости. Стыд есть раскрытие тайны вследствие естественного движения крови; стыдливость есть средство скрыть тайну из тщеславия, а также при половом влечении.

Несравненно более опасно находиться в войне со свободными и корыстолюбивыми людьми, чем с поданными монарха.— Целые нации могут служить примером человека вообще. Никогда нельзя найти великих добродетелей, с которыми не были бы в то же время связаны сильные отклонения, как это наблюдается у англичан.

Всякое благоговение, поскольку оно естественно, имеет только ту пользу, что оно есть следствие доброй нравственности. В эту последнюю включается также и естественное благоговение перед книгой. Поэтому духовные наставники правильно говорят, что благоговение не имеет никакой цены, ежели оно не вызвано духом божьим; в этом случае оно есть созерцание; в других случаях оно весьма располагает к самообману. Те, кто учение о добродетели превращают в учение о благочестии, превращают часть в целое, ибо благочестие есть только вид добродетели.— Далеко не одно и то же преодолеть свои склонности или же их искоренить, т. е. сделать так, чтобы их у нас больше не было. Следует также отличать это от предотвращения склонностей, т. е. от действий, предотвращающих их приобретение. Первое нужно старым людям, последнее — молодым.

Требуется очень много искусства, чтобы предохранить детей от лжи. Действительно, так как им предстоит очень многое сделать и они слишком слабы, чтобы отвечать отказом и сносить наказание, то у них гораздо больше побуждений ко лжи, чем у взрослых, в особенности потому, что в отличие от взрослых они сами ничего не могут себе добыть, а все зависит от того, как они представляют себе что-то соответственно той склонности, которую они замечают у других. Их нужно поэтому наказывать только за то, что они никак не могут отрицать, и ничего не позволять им на основе соображений, выставляемых ими в качестве предлога.

Отнюдь не следует, если хочешь воспитать моральные качества, приводить мотивы, которые не делают поступок морально добрым, а именно наказания, награды и т. п. Поэтому и ложь следует изображать как нечто непосредственно отвратительное, т. е. такой, какова она на самом деле, не подчиняя ее никакому другому правилу морали, например долгу по отношению к другим. Нет обязанностей по отношению к самому себе, но есть абсолютные обязанности, имеющие значение сами по себе,— поступать хорошо. Нелепо также, что в нашей нравственности мы редко зависим от самих себя.

В медицине говорят, что врач есть слуга природы; но то же относится и к морали. Устраняйте только внешнее зло, а природа уже примет наилучшее направление. Если бы врач сказал, что природа сама по себе испорченна, то каким же средством он думал бы ее исправить? То же относится и к моралисту.

Человек не безучастен к счастью или несчастью других только тогда, когда он сам чувствует себя довольным. Сделайте поэтому так, чтобы он был доволен немногим, и вы создадите добрых людей; иначе все будет напрасным. Во всеобщей любви к людям есть что-то возвышенное и благородное, но она химера. До тех пор пока человек сам так сильно зависит от вещей, он будет безучастен к счастью других.

Человек естественной простоты очень рано обретает чувство справедливости, но очень поздно или вообще не обретает понятия справедливости. Упомянутое чувство должно развиваться гораздо раньше, чем понятие. Если раньше научить человека развивать по правилам это понятие, то у него никогда не будет чувства справедливости. После того как склонности уже развиты, трудно представлять себе хорошее или дурное при других обстоятельствах. Так как меня, если я не имею какого-либо постоянного наслаждения в данное время, заедает скука, то я могу себе представить швейцарца, пасущего в горах своих коров; а этот швейцарец не сможет себе представить, как это человек, который сыт, может желать чего-то еще. Трудно понять, как в таком низком состоянии само это состояние не причиняет страдания. С другой стороны, если одни люди ослеплены самомнением, то другие не могут себе представить, как это может быть у них такое ослепление. Знатный человек воображает, что пренебрежение, вызванное отказом от блеска, не может угнетать обывателя, и не понимает, что этот обыватель привык считать некоторые развлечения своей потребностью.

Государь, даровавший дворянство, хотел дать нечто такое, что некоторым лицам могло бы заменить избыток других благ. Пусть они это лакомство дворянского бремени берегут так же, как другие тщеславные люди — обладание деньгами!

Разве может быть что-либо более нелепым, как то, что детям, едва вступающим в этот мир, тотчас же начинают говорить о другом мире?

Подобно тому как плод, когда он достаточно созрел, отделяется от дерева и падает на землю, дабы его семена могли пустить в ней корни, точно так же и человек, достигший совершеннолетия, отделяется от своих родителей, поселяется в другом месте и становится корнем нового поколения. Для того чтобы женщина зависела от мужчины, он сам не должен ни от кого зависеть.

Следует поставить вопрос: к каким успехам могут привести человека внутренние моральные мотивы? Быть может, они приведут его к тому, что он в состоянии свободы будет добрым, не подвергаясь большому искушению. Однако если несправедливость других или сила самомнения окажет на него давление, то эта внутренняя моральность окажется недостаточно сильной. Он должен иметь религию и поощрять себя воздаянием в загробной жизни; человеческая природа не способна к непосредственной моральной чистоте. Однако если на ее чистоту оказывается воздействие сверхъестественным образом, то расчет на будущие воздаяния уже не будет служить побудительной причиной.

Различие между ложной и здоровой моралью состоит в том, что первая ищет лишь средств против зла, а вторая заботится о том, чтобы не было самих причин этого зла.

Среди всякого рода прикрас существуют прикрасы моральные. Возвышенное в сословии состоит в том, что сословие объемлет много достоинств; прекрасное означает здесь пристойное. Причина, почему с достоинством в дворянстве дело обычно обстоит плохо. — Возвышенный образ мыслей, не обращающий внимания на мелочи и в недостатках замечающий доброе.

Противоестественно, когда человеку приходится проводить свою жизнь в том, чтобы учить ребенка жить. Такие воспитатели, как Жан-Жак [Руссо], являются поэтому ненастоящими воспитателями. В состоянии естественной простоты ребенку оказывается только немного услуг; как только он накопит немного сил, он сам начинает совершать некоторые полезные поступки взрослых, что бывает у крестьян или ремесленников, и постепенно учится всему остальному. Между тем вполне естественно, что человек использует свою жизнь и для того, чтобы многих научить жить и чтобы в таком случае жертвование своей собственной жизнью не представляло собой ничего удивительного. Школы поэтому необходимы; но для того, чтобы они были возможны, необходимо воспитать Эмилей *. Было бы желательно, чтобы Руссо показал, как в этих условиях могли бы возникнуть школы. Проповедники в деревне могли бы начать осуществлять это со своими собственными детьми и с детьми своих соседей.

Вкус не связан с нашими потребностями. Мужчина должен быть уже благовоспитанным, если он хочет выбрать себе жену по вкусу.

Я должен читать Руссо до тех пор, пока меня уже не будет отвлекать красота его слога, и только тогда я начну читать его с пониманием. То, что великие люди только издалека создают впечатление блеска и что государь всегда многое теряет в глазах своего камердинера, объясняется тем, что ни один человек не велик.

Если бы я в настоящее время захотел поставить себя в сильную, хотя и неполную, зависимость от людей, то для этого я должен был бы иметь возможность быть бедным, не чувствуя этого, и мало уважаемым, не обращая на это внимания. Но если бы я был богат, то в мои удовольствия включил бы главным образом независимость от вещей и людей. Я не стал бы тогда обременять себя слугами, садами, лошадьми и т. д., утрата которых меня бы постоянно тревожила. Я не стал бы приобретать никаких драгоценностей, так как я могу их потерять, и т. д. Я не стал бы устраивать свою жизнь по прихоти других, дабы эта прихоть не причиняла мне настоящего ущерба, например не ограничивала бы мое общение с людьми и не стесняла меня.

Чтобы научиться отличать чуждое природе и случайное [для нее] от того, что для нее естественно, нужно понимать, как проявляются искусство и изысканность в цивилизованном государстве и почему их нет в некоторых странах (где, например, отсутствуют домашние животные). Если говорят о счастье дикаря, то это не для того, чтобы вернуться в леса, а лишь для того, чтобы знать, что пришлось потерять в одном отношении, приобретая в другом; чтобы, наслаждаясь богатством общественной жизни, не слишком предаваться неестественным и приносящим несчастье склонностям, присущим такой жизни, и чтобы, оставаясь цивилизованным человеком, быть верным природе. Упомянутое рассуждение служит нам руководящей нитью, ибо природа никогда не создает человека гражданином и его склонности и стремления имеют своей целью лишь простое состояние жизни. — Удел большинства других существ, надо полагать, состоит главным образом в том, чтобы жить и сохранять свой вид. Если то же самое я предположу и относительно человека, то я не должен презирать обыкновенного дикаря.

Как же из роскоши становится в конце концов необходимой гражданская религия, а также религиозное принуждение (по крайней мере при каждой новой перемене)? — Одна только естественная религия совсем не годится для государства, тем более скептицизм.

Гнев есть весьма благонравное чувство слабого человека. Стремление подавлять его вызывает непримиримую ненависть. Не всегда ненавидят того, на кого гневаются. Благонравность людей гневающихся. Под притворным благонравием скрывается гнев; оно создает фальшивых друзей.

Я никогда не смогу убедить другого иначе как с помощью его собственных мыслей. Я должен, следовательно, предположить, что у него здравый и правильный ум, иначе было бы напрасно надеяться, что его можно убедить моими доводами. Точно так же я могу другого человека морально растрогать только через его же собственные чувства; я должен, следовательно, предположить, что он в какой-то мере добросердечен, иначе он никогда не будет чувствовать отвращение, когда я опишу ему порок, а когда я стану восхвалять добродетель, он никогда не ощутит в себе стремления к ней. Но так как возможно, что в нем есть некоторые морально правильные чувства или что он может предполагать, что его мироощущение согласно с ощущениями всего человеческого рода и что злое в нем всецело злое, то я должен признать за ним долю добра в этом, а двусмысленное сходство невинности с преступлением изобразить как само по себе обманчивое.

Высший мотив действия состоит в том, что оно благо. Отсюда должно следовать, во-первых, что так как бог в своем могуществе и великом познании признает самого себя благим, то он все, что благодаря этому возможно, признает благим; и, во-вторых, что он находит удовлетворение во всем, что для него хорошо, всего же больше находит он его в том, на что обращена его высшая благость. Первое хорошо как следствие, второе— как основание.

Так как месть предполагает, что люди, ненавидящие друг друга, остаются вблизи друг от друга (в противном случае, т. е. если люди могли бы по желанию отдаляться друг от друга, отпало бы и основание для мести), то ясно, что месть не заложена в природе [человека]: ведь природа не предполагает, чтобы люди были заперты где-то вместе. Однако гнев — свойство весьма необходимое и подобающее мужчине, если оно только не страсть (которую следует отличать от аффекта), — несомненно, заложен в природе.

Нельзя себе представить приятность того, что не было нами испробовано; так, караиб имеет отвращение к соли, к которой он не привык.

Агесилай и персидский сатрап презирали друг друга; первый говорил: я знаю персидское сладострастие, а о моем тебе ничего не известно.

Христианин, говорят, не должен иметь пристрастие к бренным вещам. Под этим подразумевается также, что следует заблаговременно предохранять всех от такого пристрастия. Но сначала содействовать подобным склонностям, а затем ожидать сверхъестественной помощи в управлении ими — значит искушать бога.

Один великий монарх на севере5 цивилизовал, как говорится, свой народ. Если бы на то была божья воля, этот монарх ввел бы в своем народе добрые нравы. Новсе, что он сделал, принесло только политическую пользу и служило моральной порче.

Я никого не могу сделать лучшим иначе как через остаток того добра, которое в нем имеется; я никого не могу сделать умнее иначе как через имеющийся в нем остаток ума.

Из чувства равенства возникает идея справедливости и у угнетенных, и у угнетателей. Первое есть долг по отношению к другим, вторая — осознаваемый долг других по отношению ко мне. Для того чтобы эти другие располагали некоторым мерилом, мы можем мысленно ставить себя на место других, а чтобы для этого не было недостатка в стимулах, мы движимы сочувствием к несчастью и беде других в такой же мере, как и к нашим собственным. Этот долг признается как нечто такое, отсутствие чего заставило бы меня рассматривать другого как моего врага и сделало бы его для меня ненавистным. Ничто не возмущает нас больше, чем несправедливость; все другие виды зла, которые нам приходится терпеть, ничто по сравнению с ней. Долг касается только необходимого самосохранения, поскольку он согласуется с сохранением вида; все остальное есть выражение благорасположения и благоволения. Поэтому я буду ненавидеть каждого, кто, увидя меня барахтающимся в яме, равнодушно пройдет мимо.

Благосклонность познается только через неравенство. В самом деле, под благосклонностью я понимаю готовность оказывать добро даже в том случае, когда общая естественная симпатия не служила бы для этого достаточным основанием. И вовсе не так просто и естественно отказаться от таких удобств, какие я предоставляю другому, [только] на том основании, что один человек имеет такое же значение, как и другой. Поэтому если я готов к этому, то я должен в отношении неудобств судить себя строже, чем другого; я должен считать большим злом то, от чего я избавляю другого, и малым злом то, что я испытываю сам. Один человек презирал бы другого, если бы этот другой проявлял к нему такого рода благосклонность.

Первый вид неравенства — это неравенство мужчины и ребенка, мужчины и женщины. Мужчина, так как он сильный, а они слабые, некоторым образом считает себя виноватым, если не пожертвует чем-нибудь в их пользу.

Приличие есть мнимоблагородное; блеск есть мнимоложное; разукрашенное есть мнимопрекрасное.

Всякая неправильная оценка того, что не относится к цели природы, нарушает также и прекрасную гармонию природы. Оттого что искусствам и наукам мы приписываем такое важное значение, мы относимся с презрением к тем, кто далек от них, и это приводит к несправедливости, которой мы не совершили бы, если бы чаще рассматривали их как равных нам.

Если нечто не соответствует ни продолжительности жизни, ни ее периодам, ни большинству людей, если, наконец, оно подвержено случайности и лишь с трудом может приносить пользу, то оно не принадлежит к счастью и совершенству человеческого рода. Сколько столетий прошло, прежде чем появилась подлинная наука, и сколько в мире народов, которые никогда не будут ее иметь! Не следует говорить, что мы самой природой призваны к науке, поскольку природа дала нам способность к ней: ведь стремление [к науке] может быть только неприродным.

Ученые думают, что все существуют ради них. Дворяне думают так же.— Если совершить путешествие через тихую (ode) Францию, то некоторое утешение можно получить от знакомства с академией наук или с обществом хорошего тона; если благополучно избавиться от зрелища всякого рода нищенства в Папской области, то в Риме можно до одурения наслаждаться великолепием церквей и памятников древности.

Человек может мудрить сколько угодно, и все же он не может заставить природу следовать иным законам. Он или сам должен работать, или другие должны работать на него; и эта работа отнимает у других как раз столько счастья, насколько он захочет увеличить свою долю счастья, сделав ее выше средней.

Благополучию можно содействовать, если, давая развиваться нашим желаниям, стремиться их удовлетворять. Порядочности можно содействовать, если, давая развиваться склонностям к суетности и роскоши, искать моральные стимулы, чтобы противостоять этим склонностям. Но обе задачи имеют еще и другое решение, а именно совсем не давать этим склонностям возникнуть. Наконец, можно и благонравному поведению содействовать, если оставлять в стороне всякую непосредственную моральную ценность и исходить из одних лишь повелений вознаграждающего и наказующего владыки.

Вред, приносимый наукой людям, состоит главным образом в том, что огромное большинство тех, кто хочет себя в ней проявить, достигает не усовершенствования рассудка, а только его извращения, не говоря уже о том, что для большинства наука служит лишь орудием для удовлетворения тщеславия. Польза, которую приносит наука, заключается или в блистательности (например, математика), или в предотвращении зол, которые сама же она и причинила, или же в определенного рода благонравии как второстепенном следствии ее.

Понятия гражданской справедливости и естественной справедливости, а также возникающее отсюда чувство долга почти диаметрально противоположны друг другу. Если бы я получил наследство от богача, приобретшего свое состояние путем вымогательства у своих крестьян, и это состояние вернул бы тем же беднякам, то в гражданском смысле я совершил бы весьма великодушный поступок, но в смысле естественной [справедливости] я исполнил бы только самый обыкновенный долг.

При всеобщей роскоши жалуются на правление божественное и правление королей. Но не думают о следующем: 1) что касается правления королей, то ведь то же честолюбие и та же неумеренность, которые властвуют над гражданами, и на троне не могут принять иной вид, чем у них; 2) что такие граждане и не могут быть иначе управляемы. Подданный хочет, чтобы властитель преодолел свою склонность к тщеславию ради содействия благу своей страны, но не думает о том, что это требование с тем же правом может быть предъявлено к ниже стоящим. Прежде всего будьте мудры, справедливы и умеренны; тогда эти добродетели скоро достигнут и трона и сделают добрым также и государя. Посмотрите на слабых государей, которые в такие времена обнаруживают доброту и великодушие; разве могут они проявлять их иначе, чем с великой несправедливостью по отношению к другим? Ведь эти последние усматривают великодушие только в распределении награбленного, отнятого у других. Предоставляемая государем свобода думать и говорить так, как я это делаю теперь, пожалуй, не менее ценна, чем многие льготы, способствующие большему изобилию; ведь благодаря этой свободе все упомянутое зло может быть устранено.

Чрезвычайно важно для человека знать, как надлежащим образом занять свое место в мире, и правильно понять, каким надо быть, чтобы быть человеком. Но если он признает лишь пустую любовь или удовольствия, которые, правда, лестны для него, но для которых он не создан,— удовольствия, противоречащие установлениям, указанным ему природой, если он признает нравственные свойства, имеющие [лишь] внешний блеск, то он будет нарушать прекрасный порядок природы и только уготовит гибель себе и другим: он покидает свое место, раз его уже не удовлетворяет быть тем, к чему он предназначен. Поскольку он выходит из человеческой сферы, он ничто, и созданный этим пробел распространяет его гибель на соседние с ним члены целого].

Немалый вред, причиняемый потоком книг, ежегодно наводняющих нашу часть света, состоит, между прочим, в том, что действительно полезные книги, всплывающие время от времени на поверхность широкого океана книжной учености, остаются незамеченными и должны разделить участь прочих отбросов — быстро погибнуть. — Склонность много читать, чтобы сказать, что прочли то-то и то-то; привычка не слишком долго задерживаться на одной книге.

Разного рода зло, вытекающее из возрастающей неумеренности людей, в значительной мере возмещается. Потеря свободы и единоличная власть повелителя представляют собой большое несчастье, но это приводит к упорядоченной системе; более того, при такой власти действительно больше порядка, хотя и меньше счастья, чем в свободном государстве. Изнеженность нравов праздных людей, а также тщеславие порождают науки. Науки придают всей жизни новую красу, удерживают от многих зол, а когда они достигают известной высоты, устраняют зло, которое они сами причинили.

Первое впечатление от сочинений Ж.-Ж. Руссо, получаемое читателем, который читает не из тщеславия и не ради времяпрепровождения: поражает необыкновенная проницательность ума, благородный порыв гения и чувствительная душа, что, быть может, никогда ни один писатель, к какому бы веку или народу он ни принадлежал, не обладал всем этим в таком сочетании. Впечатление, которое отсюда непосредственно возникает: удивление по поводу своеобразных и парадоксальных мнений, до такой степени расходящихся со всем общепринятым, что невольно приходит на ум мысль о том, не хотел ли автор, обладая необыкновенными талантами и волшебной силой красноречия, только доказывать [что-нибудь ради доказательства] и оригинальничать, захватывая и поражая новизной своих мыслей], далеко превосходя по остроумию всех своих соперников.

Нужно учить молодежь относиться с уважением к обыкновенному рассудку как с помощью моральных, так и с помощью логических оснований.

Сам я по своей склонности исследователь. Я испытываю огромную жажду познания, неутолимое беспокойное стремление двигаться вперед или удовлетворение от каждого достигнутого успеха. Было время, когда я думал, что все это может сделать честь человечеству, и я презирал чернь, ничего не знающую. Руссо исправил меня. Указанное ослепляющее превосходство исчезает; я учусь уважать людей и чувствовал бы себя горазно менее полезным, чем обыкновенный рабочий, если бы не думал, что данное рассуждение может придать ценность всем остальным, устанавливая права человечества.

Совершенно нелепо было бы говорить: вы должны любить других людей. Следовало бы скорее сказать: у вас есть все основания любить своего ближнего, и это справедливо даже в отношении ваших врагов. Добродетель сильна; следовательно, все, что нас ослабляет и под влиянием наслаждений делает нас изнеженными или зависимыми от заблуждения, противно добродетели. Все, что отягчает порок и становится на пути добродетели, коренится не в природе.

Всеобщее тщеславие служит причиной того, что только про тех говорят, что они умеют жить, кто никогда жить не умеет (для самого себя).

Если существует наука, действительно нужная человеку, то это та, которой я учу — а именно подобающим образом занять указанное человеку место в мире— и из которой можно научиться тому, каким надо быть, чтобы быть человеком. Предположим, что человек нашел бы вокруг себя вводящие его в заблуждение соблазны, которые незаметно отвлекли бы его от его прямого назначения; тогда это поучение наше снова возвратило бы его к истинному состоянию человека и, каким бы незначительным и неполноценным он себя ни чувствовал, он все же для указанного ему поста окажется достаточно хорошим, ибо он есть как раз то, чем он должен быть.

Рассудительным людям легко избежать ошибки, заключающейся в высказывании: это у нас имеет всеобщее значение, а следовательно, оно и вообще таково. Следующие суждения, однако, кажутся лишь правдоподобными. Природа дала нам возможность наслаждаться; как же нам ею воспользоваться? Мы обладаем способностью к наукам, поэтому стремиться к ним есть зов природы. Мы чувствуем в себе голос природы, который говорит нам: это благородно и справедливо, поэтому поступать так — наш долг.

Все проходит мимо нас в каком-то потоке, а изменчивый вкус и различные состояния людей делают игру жизни] ненадежной и обманчивой. Где мне найти в природе опорные пункты, которые человек никогда не может сдвинуть и в которых я могу указать вехи, чтобы он знал, какого берега ему держаться?

Отсюда видно, что всякая величина может быть только относительной и что вообще не может быть никакой абсолютной величины. Я не настолько тщеславен, чтобы желать быть серафимом; моя гордость только в том, чтобы быть человеком в возможно большей степени. Ничем не занятый гражданин не в состоянии составить себе представление о том, чего, собственно, может не хватать придворному, который, будучи отправлен в свое имение, может жить там как ему заблагорассудится и все же сильно сокрушается.

Жизнь людей, предающихся только наслаждению, без рассудка и без нравственности не имеет, по нашему мнению, никакой ценности.

Признаком грубого вкуса в настоящее время служит стремление носить как можно больше украшений; самому тонкому вкусу теперь свойственна простота. В цивилизованном состоянии люди становятся умными очень поздно, так что можно было бы вместе с Теофрастом" сказать: жаль, что перестаешь жить как раз тогда, когда только начинается расцвет жизни.

У людей и у животных некоторая средняя величина имеет наибольшую силу.

Моральный вкус в отношении полового влечения заключается в том, что каждый хочет казаться здесь или очень тонким, или чистым.— Истина не есть главное совершенство общественной жизни: прекрасная видимость ведет здесь, как в живописи, гораздо дальше. О вкусе в браке.

Достоверность в нравственных суждениях при помощи сравнения с нравственным чувством столь же велика, как и достоверность при сравнении с логическим ощущением. Обман к отношении нравственного суждения происходит так же, как и в отношении логического суждения, но этот последний обман является еще более частым.

В отношении метафизических основных начал эстетики следует обращать внимание на различие неморального чувства; в отношении основных начал метафизики нравственного — на различие морального чувства людей в зависимости от пола, возраста, воспитания и правления, а также рас и климатов.

Моральный вкус склонен к подражанию; моральные принципы выше этого. Там, где есть придворная жизнь и большие сословные различия между людьми, все сообразуется с их вкусом; в республиках дело обстоит иначе, поэтому вкус общества там тоньше, здесь же грубее. Можно быть весьма добродетельным и иметь очень мало вкуса. Там, где общественная жизнь должна развиваться, должен развиться и вкус, равным образом и приятность жизни должна быть легкой, моральные же принципы — строгими. У женщин этот вкус является наиболее легким. Моральный вкус легко сочетается с видимостью принципов. Швейцарцы, голландцы, англичане, французы, имперские города.

Вкус к одной только добродетели несколько груб; если же он свободен, то должен испробовать ее смешанной с безрассудством.

Имеются основания не слишком изощрять свое чувство, во-первых, чтобы не делать его слишком доступ-! ным для страдания, во-вторых, чтобы наши заботы были более искренними и полезными. Умеренность и простота не требуют большой тонкости чувств и делают человека счастливым. Прекрасное любят, благородное уважают; безобразное вызывает отвращение, неблагородное — презрение. Мелкие люди высокомерны и вспыльчивы, великие сдержанны.

Естественный человек умерен не из соображений о здоровье в будущем (ибо он ничего не предусматривает), а благодаря хорошему самочувствию в настоящем. Причина, почему излишества в сладострастии так сильно ощущаются, состоит в том, что они касаются основ сохранения и размножения вида; а так как это единственное, на что женщины пригодны, то это и составляет их главное совершенство; поэтому-то и их собственное благополучие зависит от мужчины. Возможность приносить пользу способностью к деторождению у женщины ограничена, а у мужчины ничем не стеснена.— Роскошь служит причиной того, что между одной женщиной и другой делают большое различие. Вожделение насыщается не с помощью любовных отношений, а с помощью брака. — Половое влечение есть или потребность влюбленного, или его похоть. В состоянии естественной простоты господствует первая и, следовательно, нет еще никакого тонкого вкуса. В цивилизованном состоянии похотливость влюбленного становится или сладострастием, или удовлетворением идеализированного вкуса. Первое приводит к сладострастной неумеренности. Во всех этих случаях надо обращать внимание на два момента. Женский пол или соединен с мужским в свободном общении, или лишен такового. Там, где имеет место последнее, нет морального вкуса, а есть в лучшем случае естественная простота (отдача женщин взаймы у спартанцев) или сладострастная мечта — своего рода алчность влюбленного— многим наслаждаться и многим владеть, ничем не наслаждаясь как следует (царь Соломон). В состоянии естественной простоты господствует обоюдная потребность; здесь же на одной стороне потребность, на другой — [ее] отсутствие. Там была верность без искушения, здесь — страж целомудрия, которое само по себе невозможно. В свободном общении обоих полов, каковое представляет собой новое изобретение, растет не только похотливость, но и моральный вкус.

Признак общительности — никогда не предпочитать себя другому. Всегда предпочитать другого себе есть слабость. Идея равенства регулирует все.— В обществе и на пиршествах простота и равенство облегчают общение и делают его приятным.

Властвуй над своими иллюзиями (Wahn), и будешь мужчиной; чтобы твоя жена ставила тебя выше всех людей, не будь сам рабом мнений других. Чтобы твоя жена могла уважать тебя, она не должна видеть в тебе раболепства перед мнениями других. Будь рачителен; пусть в твоем общении с людьми преобладают не затраты, а вкус и уют, не гонись за излишне большим числом гостей и блюд.

Благо иллюзий состоит в том, что домогаются исключительно мнений, на самые же вещи смотрят или равнодушно, или даже враждебно. Первая иллюзия — это честь, вторая — скупость. Скупости нравится только мнение, что много благ жизни можно было бы иметь за деньги, без всякого, однако, серьезного желания их когда-либо иметь.

Тот, кого не убеждает очевидно достоверное, глуп; тот, кого ни к чему не побуждает очевидность его обязанностей, нечестивец.

Что честолюбие возникло из стремления к равенству, можно видеть из следующего: стал бы дикарь искать другого дикаря, чтобы показать ему свое превосходство над ним? Если он может обойтись без него, то он будет наслаждаться своей свободой. Только если ему приходится снова с ним встречаться, он будет стремиться его превзойти; следовательно, честолюбие есть нечто опосредствованное. Оно так же опосредствованно, как и сребролюбие скупца: и то и другое возникает одинаковым образом.

Аркадская пастушеская жизнь и излюбленная у нас придворная жизнь — обе одинаково пошлы и неестественны, хотя и привлекательны. Ведь истинное удовольствие никогда не может иметь место там, где его превращают в занятие. Отдых от занятий, не частый, а короткий и не связанный с какими-либо приготовлениями,— вот что единственно прочно и соответствует истинному вкусу. Женщина, которая ничего не желает, кроме времяпрепровождения, сама становится себе в тягость и теряет интерес к мужчинам, не умеющим удовлетворить эту склонность.

Супружеская любовь потому и ставится так высоко, что свидетельствует об отказе от множества других преимуществ.

Возникает вопрос, должен ли я, для того чтобы привести в движение свои аффекты или аффекты других людей, искать точку опоры вне этого мира или в его пределах. На это я отвечаю: я нахожу ее в естественном состоянии, т. е. в свободе.— Все удовольствия жизни очень привлекательны, поскольку мы за ними гонимся. Обладание делает нас холодными, дух, чарующий нас, тогда испаряется. Так, любящий наживу купец испытывает тысячу наслаждений, пока добывает деньги. А когда после этого он думает, как их использовать, его мучают тысячи забот. Молодой влюбленный чрезвычайно счастлив своими надеждами, но день, когда его счастье достигает высшей точки, становится началом заката этого счастья.

Спокойная уверенность в себе в сочетании с уважением [к другим] и благонравием вызывает доверие и расположение; напротив, дерзость, не склонная, по-видимому, уважать других, вызывает ненависть и недоброжелательство. В диспутах спокойное состояние духа в сочетании с благожелательством и снисходительностью к спорящим есть признак силы, благодаря чему рассудок уверен в своей победе; точно так же как Рим продавал то самое пахотное поле, на котором стоял Ганнибал. Мало людей, способных спокойно на глазах толпы переносить ее насмешки и презрение, хотя бы и знали, что эта толпа состоит из невежд и глупцов. Толпа всегда внушает почтение, более того, слушателей охватывает холодная дрожь по поводу промахов того, кто выставлен напоказ толпе, хотя каждый в отдельности, если бы он был наедине с оратором, вряд ли нашел бы средство унизить его. Но в отсутствие толпы солидный человек легко может отнестись с полным равнодушием к ее суждению.

Мужчину может сделать весьма привлекательным для прекрасного пола сильная страсть, женщину же делает привлекательной спокойная нежность. Нехорошо, если женщина навязывается мужчине или опережает его объяснение в любви. Ведь тот, кто один только имеет власть, необходимо должен быть зависим от той, которая ничем, кроме своих прелестей, не обладает, а она должна сознавать цену своих прелестей; иначе между ними не было бы равенства, а было бы только рабство.

Смех разбирает нас сильнее всего тогда, когда нужно сохранять серьезность. Смеются всего сильнее над тем, кто имеет серьезный вид. Сильный смех утомляет и подобно печали разрешается слезами. Смех, вызываемый щекотанием, в то же время весьма мучителен. На того, над кем я смеюсь, я уже не могу сердиться даже в том случае, если он причиняет мне вред. Воспоминание о чем-то смешном очень радует нас и не так легко сглаживается, как другие приятные рассказы. Причина смеха заключается, по-видимому, в сотрясении внезапно ущемленных нервов, распространяющемся по всей нервной системе. Когда я слышу нечто имеющее видимость умного и целесообразного отношения [к чему-нибудь], но само себя полностью упраздняющее или опускающееся до мелочности, то нерв, согнутый в какую-нибудь одну сторону, стремится при этом как бы прийти в прежнее положение и начинает вибрировать; например, побиться об заклад я бы, пожалуй, и не захотел, но клятвенно заверять я готов всегда.

Естественного человека, не исповедующего никакой религии, следует, безусловно, предпочитать человеку цивилизованному, исповедующему только естественную религию, так как нравственность последнего должна была бы достигнуть высокой степени, если бы ей следовало создать противовес его испорченности. Однако цивилизованный человек без всякой религии гораздо более опасен.

В естественном состоянии у человека никак не может возникнуть правильное понятие о боге, ложное же понятие, которое люди себе создают, вредно. Следовательно, теория естественной религии только там может быть истинной, где есть наука; стало быть, она не может объединять всех людей. Сверхъестественная теология тем не менее может быть связана с естественной религией. Те, кто принимает христианскую теологию, имеют лишь естественную религию, поскольку моральность носит естественный характер. Учение христианской религии и силы для его осуществления сверхъестественны. Как мало приходится обыкновенным христианам останавливаться на естественных причинах.

Познание бога или умозрительно и, как таковое, недостоверно и подвержено опасным заблуждениям, или морально — через веру, и это познание не мыслит в боге никаких других свойств, кроме тех, которые преследуют моральную цель. Эта вера и естественна, и сверхъестественна. — Провидение за то особенно достойно восхваления, что оно прекрасно согласуется с теперешним состоянием людей, а именно с тем, что нелепые желания их не соответствуют предначертанию, что люди за свои безумства страдают и что с человеком, переступившим за грань порядка природы, ничто уже не может гармонировать. Посмотрите на потребности животных, растений; с этими потребностями провидение находится в согласии. Было бы крайне нелепо, если бы божественное управление должно было изменять порядок вещей в соответствии с изменением человеческих иллюзий. Точно так же совершенно естественно, что, поскольку человек отклоняется от [порядка природы], ему в соответствии с его выродившимися склонностями все должно казаться извращенным.

Из этого заблуждения возникает особый вид теологии в качестве химеры излишества (ибо последнее всегда изнеженно и суеверно) и какая-то хитрая рассудительность, для того чтобы посредством подчинения вовлекать в свои дела и планы высшее существо.

Ньютон впервые увидел порядок и правильность связанными с великой простотой там, где до него находили беспорядок и плохо сочетаемое многообразие, и с тех пор кометы обращаются по геометрически правильным орбитам.

Руссо впервые открыл в многообразии обычных человеческих образов глубоко скрытую природу человека и тот скрытый закон, согласно которому, по его наблюдениям, провидение находит свое обоснование. До того сохраняли еще свою силу возражения Алфонзуса и Манеса '. После Ньютона и Руссо можно считать бытие бога доказанным, и с этого времени положение Попа истинно.

Дикарь держится ниже уровня человеческой природы, человек, преданный излишествам, выходит за ее пределы, человек с показной моралью поднимается над природой.

Мужская сила выражается не в том, чтобы заставлять себя выносить несправедливости других, когда есть возможность их устранить, а в том, чтобы переносить тяжелый гнет необходимости, а также претерпевать все уроки жизни (Lernubungen) как жертву ради свободы или ради того, что мне вообще дорого. Терпеть наглость — добродетель монахов.

Чванство глупо, потому что тот, кто ставит других настолько высоко, что думает, будто их мнение о нем может придать ему большой вес, в то же время настолько их презирает, что по сравнению с собой считает их ничтожествами.

С характером прекрасного хорошо согласуется искусство казаться. В самом деле, так как для прекрас" ного имеет значение не полезность, а мнение о нем и так как сама вещь, как бы прекрасна она ни была, вызывает отвращение, как только перестает казаться новой, то не может быть не прекрасным искусство придавать приятную видимость вещам, в отношении которых простота природы всегда одинакова. Женский пол в значительной мере обладает этим искусством, что и составляет все наше счастье. Благодаря этому обманутый супруг счастлив, влюбленный или собеседник видит ангельские добродетели [там, где их нет], мечтает о большем и воображает, будто торжествует над сильным врагом.

Искренность украшает себя благородством, она нравится даже тогда, когда она неуклюжа, но мягкосердечна, как у женщины.— Холерика в его присутствии уважают, за глаза же порицают, и у него совсем нет друзей. Меланхолик справедлив и негодует против несправедливости, друзей у него немного, но это хорошие друзья; у сангвиника их, напротив, много, и они легкомысленны.

Если признать, что мужчина и женщина составляют одно моральное целое, им не следует приписывать одинаковые свойства, а женщине нужно приписывать такие свойства, которых нет у мужчины. Женщины обладают ощущением прекрасного не в такой мере, как мужчины, но у них больше тщеславия.

Все неумеренные увеселения имеют лихорадочный характер, и за радостной восторженностью следует смертельная усталость и тупое чувство. Сердце изнашивается, и чувство становится грубым.

Основание для potestas legislatoris divlini] [силы божественного законодателя] не в его благости: ведь тогда мотивом была бы благодарность, следовательно, не строгий долг. Скорее это основание предполагает неравенство и служит причиной того, что один человек по отношению к другому теряет какую-то степень свободы. Это может случиться лишь тогда, когда он жертвует своей волей ради воли другого. Если он поступает так всегда, то он превращает себя в раба. Человек обладает spontane itas [самопроизвольностью]. Если он подчинен воле другого человека (хотя он сам в состоянии выбирать), то он достоин презрения; но если он подчинен воле бога, то он находится в согласии с природой (ist er bei der Natur). Не следует действовать по отношению к человеку из повиновения, когда то же самое можно сделать из внутреннего побуждения.

Тело принадлежит мне; ведь оно составляет часть моего Я и приводится в движение моей волей. Весь органический или неорганический мир, не имеющий своей воли, принадлежит мне, поскольку я его могу подчинить себе и заставить двигаться по своему желанию. Но Солнце мне не принадлежит. То же можно сказать и в отношении всякого другого человека, следовательно, никакая собственность не есть proprietas, или исключительная собственность. Но поскольку я хочу нечто подчинить исключительно себе, постольку я по крайней мере не буду противополагать чужую волю моей или ее интересы моим. Я буду, следовательно, совершать действия, выражающие нечто мне принадлежащее, например буду рубить дерево, что-то строить из него и т. д. Другой человек говорит мне, что это принадлежит ему, так как благодаря действиям его воли оно будто бы принадлежит его существу.

Во всем, что относится к ощущению прекрасного или возвышенного, мы поступаем всего лучше, если руководствуемся образцами древних: в скульптуре, архитектуре, поэзии и красноречии, в древних нравах и древнем государственном устройстве. Древние были ближе к природе; нас от природы отделяет много мелочного, всякого рода излишества и рабская испорченность. Наше столетие есть век прекрасных мелочей, безделушек или возвышенных химер.

Сангвиник устремляется туда, куда его не просят; холерик не идет туда, куда его приглашают без соблюдения правил приличия; меланхолик заботится о том, чтобы его вообще не приглашали. В обществе меланхолик тих и наблюдателен; сангвиник говорит все, что ему вздумается; холерик делает замечания и дает разъяснения. В домашней жизни меланхолик скуп, сангвиник — плохой хозяин, холерик корыстолюбив, но склонен к роскоши. Щедрость меланхолика — великодушие, щедрость холерика — хвастовство, щедрость сангвиника — легкомыслие. Меланхолик ревнив, холерик властолюбив, сангвиник распутен.

Единение (Einigkeit) возможно там, где один может представлять собой целое без другого, например в отношениях между двумя друзьями, когда ни один не подчинен другому. Единение может быть также в сфере обмена или в быту. Но при единстве (Einheit) дело идет о том, чтобы только два лица естественным образом составляли вместе одно целое как в отношении насущных потребностей, так и в отношении удовольствий. Это имеет место в отношениях между мужчиной и женщиной; однако единство связано здесь с равенством. Мужчина не может испытывать удовольствия от жизни без женщины, а женщина не может удовлетворять свои потребности помимо мужчины. Это определяет также и различие характеров. Мужчина по своей склонности будет удовлетворять свои потребности только по собственному усмотрению, а свои удовольствия — также и по усмотрению женщины, а ее он сделает своей потребностью. Женщина будет искать удовольствия по собственному вкусу, удовлетворение потребностей же она предоставит мужчине.

Есть различие между тем, кто мало в чем-нибудь нуждается потому, что ему мало чего недостает, и тем, кто мало в чем-нибудь нуждается потому, что может обойтись без многого. Сократ. Испытывать удовольствие от того, что не составляет потребности, т. е. от того, без чего можно обойтись, приятно; если же приятное рассматривается как потребность, то это уже алчность. Состояние человека, способного довольствоваться малым, есть умеренность; напротив, состояние того человека, который даже и то, без чего можно легко обойтись, считает потребностью, есть излишество. Человек может быть доволен или потому, что он испытывает много приятного, или потому, что не дает развиться в себе множеству склонностей и таким образом ограничивается удовлетворением немногих потребностей. Состояние того человека, который потому доволен, что ему незнакомы некоторые удовольствия, есть состояние простоты и простодушия; состояние же того, кто их знает, но добровольно без них обходится, боясь проистекающего из них беспокойства, есть состояние мудрой умеренности. Первое состояние не требует никакого самопринуждения и лишения, второе же требует их; первое легко испытывать, второе достигается в борьбе с соблазнами, и его труднее сохранить. [Этим объясняется и] состояние человека, не испытывающего неудовольствия, так как более значительные возможности удовольствия ему незнакомы, и он их поэтому не желает.

Причина всех моральных кар заключается в следующем. Все дурные поступки, если бы они воспринимались моральным чувством с той степенью отвращения, которой они заслуживают, не совершались бы вовсе. Если же они совершаются, то это доказывает, что физическая привлекательность сделала их приятными и поступок казался хорошим. Бессмысленно, однако, и отвратительно, когда нравственно дурное в целом бывает благом и когда вообще физически дурное в результате возмещает отсутствие отвращения [ко злу], кото-· рого не было в поступке.

Если бы нашелся человек, который испытывал бы ко мне ненависть, то меня это беспокоило бы не потому, что я его боялся бы, а потому, что для меня было бы неприятно иметь в себе нечто такое, что могло бы послужить основанием для ненависти. В самом деле, я был бы склонен предположить, что другой человек не без причины испытывал [ко мне] отвращение. Я поэтому стал бы искать встречи с ним, позаботился бы о том, чтобы он лучше узнал меня, и если я заметил бы, что у него возникла ко мне некоторая благосклонность, то этим я удовлетворился бы, не стремясь извлечь из этого какую-либо выгоду. Если же я видел бы, что пошлые и грубые предрассудки, как-то: зависть или ревнивое тщеславие, заслуживающее еще большего презрения,— делают совершенно невозможным [для меня] избегнуть всякой ненависти [ко мне], то я бы сказал себе, что лучше быть предметом ненависти, чем презрения. Это изречение исходит из совершенно иных побуждений, чем другое, диктуемое эгоизмом: пусть лучше мне завидуют, чем жалеют меня. Ненависть ко мне моих сограждан не уничтожает в них понятия о равенстве, но презрение делает меня в глазах других ничтожным и всегда имеет своим следствием очень досадное отношение неравенства. Но в таком случае гораздо более опасно быть презираемым, чем ненавидимым.

Человеку присущи свои склонности, и благодаря своей свободе он обладает природной волей, дабы следовать ей в своих поступках и направлять ее. Нет ничего ужаснее, когда действия одного человека должны подчиняться воле другого. Поэтому никакое отвращение не может быть более естественным, чем отвращение человека к рабству. Поэтому-то и ребенок плачет и раздражается, когда ему приходится делать то, чего хотят другие, если они не постарались сделать это для него приятным. Он хочет поскорее сделаться мужчиной, чтобы распоряжаться по своей воле.

О свободе

Человек зависит от многих внешних вещей, в каком бы состоянии он ни находился. В своих насущных потребностях он всегда зависит от одних, а в своей жадности — от других вещей, и, будучи управителем природы, а не ее господином, он должен сообразовываться с ее принуждением, ибо для него ясно, что не всегда можно сообразовать вещи со своими желаниями. Но гораздо более жестоким и неестественным, чем это бремя необходимости, является подчинение одного человека воле другого. Для того, кто привык к свободе, нет большего несчастья, чем быть отданным во власть такого же существа, как он, которое может принудить его отказаться от своей воли и делать то, что он хочет. Нужна долгая привычка, чтобы сделать более терпимой страшную мысль о подчиненности другому, ибо каждый должен на самом себе испытать, что хотя и есть много бед, которые не всегда бываешь готов отстранить, если это связано с опасностью для жизни, однако, когда речь идет о выборе между рабством и жизнью, каждый без колебаний предпочтет опасность для жизни. Причина этого совершенно ясна и законна. Всякое другое зло, совершаемое природой, все же подчинено определенным законам, которые мы познаем, чтобы затем самим решать, насколько мы можем им уступать или подчиняться. Жар палящего солнца, суровые ветры, движения вод все еще дают человеку возможность придумать что-нибудь, что могло бы защитить его от них или по крайней мере обезвредить их действие. Но воля каждого человека есть лишь продукт его собственных стремлений, склонностей и согласуется только с его собственным истинным или воображаемым благополучием. Однако, если я раньше был свободен, ничто не может ввергнуть меня в горе и отчаяние сильнее, чем мысль о том, что впредь мое положение будет зависеть не от моей воли, а от воли другого. Сегодня жестокий мороз; я могу выйти или остаться дома — как мне заблагорассудится; но воля другого человека определяет не то, что в данном случае мне наиболее приятно, а то, что наиболее приятно ему. Я хочу спать, а он меня будит. Я хочу отдыхать или играть, а он заставляет меня работать. Бушующий ветер заставляет меня забраться в укрытие, но здесь или где-то в другом месте он оставляет меня в конце концов в покое. Но мой господин отыскивает меня, и так как он, причина моего несчастья, обладает разумом, то он мучает меня гораздо более искусно, чем все стихии. И если даже предположить, что [сейчас] он благожелателен, то кто поручится за то, что он не станет иным? Движения материи все же подчиняются определенному правилу, но настроение человека не подчиняется никаким правилам.

В подчинении другому есть не только нечто крайне опасное, но и нечто отвратительное и противоречивое, указывающее в то же время на его неправомерность. Животное не вполне совершенное существо, ибо оно еще не обладает сознанием, и, будет или не будет другое существо противодействовать его стремлениям и склонностям, оно, конечно, будет ощущать свою беду, но эта беда для него в каждый данный момент исчезает, и само оно ничего не знает о своем существовании. Но нелепо и неправильно думать, что человек не нуждается, так сказать, ни в какой душе и не имеет никакой собственной воли и что другая душа должна управлять движением моих членов. Точно так же и при нашем общественном устройстве мы презираем каждого, кто сильно зависит от другого. Казалось бы, свобода должна возвышать меня над животным, а на деле она ставит меня даже ниже его, ибо меня легче подчинить. Такой человек сам по себе представляет собой, можно сказать, домашнюю утварь для другого. Ведь я в такой же мере мог бы высоко чтить сапог моего господина, как и чистить его. Человек, зависящий от другого, уже не человек; он это звание утратил, он не что иное, как принадлежность другого человека.

Подчиненность и свобода обычно бывают в известной мере перемешаны, и одна зависит от другой. Но даже сравнительно малая степень зависимости есть слишком большое зло и, естественно, должна нас устрашать. Подобное чувство очень естественно, но его можно и значительно ослабить. Способность противодействовать другим бедам может стать настолько незначительной, что рабство начинает казаться меньшим злом, чем жизненные неудобства. И тем не менее не подлежит сомнению, что рабство есть наивысшее зло в человеческой природе.

Человек относится с сочувствием к горю и отчаянию другого не вообще, а поскольку причина их естественная, а не воображаемая. Поэтому ремесленник не испытывает никакого сочувствия к обанкротившемуся купцу, опустившемуся до положения простого маляра или слуги, так как он не видит, чтобы тот лишился чего-либо другого, кроме возможности удовлетворять воображаемые потребности. Купец нисколько не сочувствует впавшему в немилость придворному, которому приходится жить в своем имении, утратив былой блеск. Но если и купец, и придворный считаются благодетелями человека, то несчастья [их] рассматриваются каждым уже не сообразно с собственным восприятием, а сообразно с восприятием другого. Однако купец сочувствует другому вообще-то честному купцу при его падении, хотя бы он и не мог извлечь из этого выгоду, так как у него те же воображаемые потребности, что и у того купца. Мы сочувствуем горю кроткой женщины по поводу воображаемого несчастья, так как в подобных случаях мы женщину не презираем, а мужчину за его слабость презираем. Каждый человек сочувствует беде, идущей вразрез с подлинной потребностью. Отсюда следует, что добросердечие человека, порожденное изобилием, будет проявляться в очень широком сочувствии, тогда как человек естественной простоты будет проявлять его лишь очень ограниченно. Сочувствие к своим детям безгранично. Когда сил не прибавляется, то, чем шире сочувствие, тем оно умереннее; чем больше растут при этом воображаемые потребности, тем больше препятствий для осуществления еще оставшеися возможности делать добро. Вот почему благотворительность, вызванная изобилием, превращается в пустую иллюзию.

Нет более приятной мысли, чем мысль о ничегонеделании, и нет более приятного занятия, чем занятие, имеющее в виду удовольствие. А удовольствие и есть тот объект, который имеешь перед глазами, когда хочешь наслаждаться покоем. Но все это только химера. Кто не работает, тот изнывает от скуки и, хотя бывает одурманен и утомлен развлечениями, никогда, однако, не бывает бодрым и удовлетворенным.

У христианской религии два способа совершенствования нравственности. Во-первых, начать с открытия тайны, поскольку от божественного сверхъестественного воздействия ожидают исцеления сердца. Во-вторых, начать с совершенствования нравственности согласно порядку природы и уже после максимальных усилий, приложенных для этого, ожидать сверхъестественной помощи в соответствии с истолкованием в откровении божественных предначертаний. В самом деле, если начать с откровения, то невозможно ожидать совершенствования нравственности от такого рода наставления как от результата, определяемого порядком природы.

Хотя религия, конечно, может принести пользу, непосредственно относящуюся к будущему блаженству, однако самая естественная и основная ее польза — так направлять наши нравы, чтобы мы были способны выполнить наше назначение в этом мире. Но если эта польза должна быть получена здесь, то мораль следует культивировать больше, чем религию.

В настоящее время не следует запрещать никакие книги,— это единственный способ привести их к самоуничтожению. Мы пришли теперь к той точке, откуда начинается обратное движение. Реки, если им дать свободно разливаться, сами войдут в берега. Плотина, которой мы преграждаем их течение, служит лишь тому, чтобы сделать производимые ими разрушения беспрестанными. В самом деле, авторы бесполезных сочинений имеют в качестве оправдания несправедливость других.

Строгость наказания следует оценивать практически, а именно оно должно быть достаточно большим, чтобы воспрепятствовать совершению [преступных] действий, и тогда большее наказание недопустимо; но морально не всегда возможно такое наказание, какое необходимо физически. Однако размер наказания определяется с моральной точки зрения. О человеке, убившем другого человека, чтобы забрать у него деньги, судят так: поскольку жизнь другого он ценил ниже, чем его деньги, то и его жизнь следует ценить ниже, чем жизнь всех других людей.

Для всех глупостей характерно то, что образы, которые они вызывают, парят в воздухе, ни на что не опираясь и не обладая никакой устойчивостью.

Ошибка, если учесть все в совокупности, никогда не бывает полезнее истины; но незнание часто бывает таким. — Распространенное мнение, что в прежние времена жилось лучше, объясняется тем, что настоящее зло чувствуют непосредственно и что предполагают, будто без него все было бы хорошо.

Правильное познание мироздания, по Ньютону, есть, быть может, прекраснейший продукт чрезмерного любопытства человеческого разума. Между тем Юм замечает, что философу в этом забавном размышлении легко может помешать молоденькая девушка, берущая воду из колодца, и что правители из-за малых размеров Земли сравнительно с Вселенной не бывают склонны отнестись с презрением к своим завоеваниям. Причина этого в том, что теряться за пределами того круга, который нам здесь определен небом, хотя и прекрасно, но неестественно. Так же обстоит дело и с возвышенным суждением о небесном обиталище души.

Философия есть дело не первой необходимости, а приятного времяпрепровождения. Удивительно поэтому, что ее хотят ограничить строгими законами. — Математик и философ отличаются друг от друга тем, что первый требует данных [для познания] от других, второй же сам исследует их; поэтому первый может вести свои доказательства, исходя из любой религии откровения. — Споры в философии имеют ту пользу, что они содействуют свободе рассудка и вызывают недоверие к такой теории, которая должна бы быть построена из обломков другой теории. В оспариваний можно найти столько счастья!

Способность признать нечто присущим другому совершенством вовсе еще не имеет своим следствием того, что мы сами испытываем от этого удовольствие. Но если у нас появляется чувство радости по поводу этого, то мы и сами будем желать этого и тратить на это наши силы. Вот почему возникает вопрос, непосредственно ли мы чувствуем удовольствие, видя благополучие других, или непосредственная радость заключается, собственно, в возможности применения наших сил для содействия этому благополучию. Возможно и то и другое, но что имеет место в действительности? Опыт учит нас, что в состоянии естественной простоты человек безразлично относится к счастью других; но если он ему сам содействовал, то оно нравится ему уже неизмеримо больше. Чужие несчастья обычно также оставляют нас равнодушными, но если я сам виновник их, то они угнетают гораздо сильнее, чем если бы это сделал кто-либо другой. А что касается инстинктов сострадания и благорасположения, то мы имеем основание думать, что только сильное стремление облегчать беды для других, проистекающее из самооценки души, вызывает эти чувства.

Мне кажется, что различие между Эпикуром и Зеноном состоит в том, что первый стремился показать победу добродетельной души в состоянии покоя, после преодоления ею всех моральных препятствий, второй же — в борьбе и через упражнения. У Антисфена такой высокой идеи не было; он хотел, чтобы презирали суетный блеск и ложное счастье и предпочитали быть простыми, а не великими людьми.

Рабство есть или рабство насилия, или рабство ослепления. Последнее основывается на зависимости или от вещей (стремление к роскоши), или от пустой мечты (Wahn) других людей (тщеславие). Это последнее более нелепо и жестоко, чем первое, потому что вещи гораздо больше находятся в моей власти, чем мнения других людей, и этот род рабства достоин большего презрения.

У нас есть чувства, полезные нам самим, и чувства, полезные всем. Первые появляются раньше вторых, возникающих прежде всего при влечении к другому полу. Человек имеет потребности. Но он в то же время и властвует над ними. Человек, находящийся в естественном состоянии, более способен к общеполезным и деятельным чувствам; у того же, кто живет в роскоши, потребности скорее воображаемые; он себялюбив. Люди более чутки к бедам других, в особенности к страданиям от несправедливости, чем к их удачам. Сочувствие истинно там, где оно соответствует общеполезным целям, в противном случае оно химерично. Оно является общим в неопределенном смысле, поскольку обращено на одного из тех, кому я могу помочь, или в определенном смысле — как помощь всякому страждущему. Такое чувство химерично. Добросердечие возникает, когда развито моральное, а не деятельное чувство, и представляет собой моральную мечту. Мораль, стремящаяся бескорыстно помочь всем, химерична, так же как и мораль, чуткая к воображаемым потребностям. Мораль, утверждающая только себялюбие, груба.

Officia beneplaciti [обязанности благожелательности] никогда не приводят к тому, чтобы люди отказались от собственных потребностей; но этого могут достигнуть officia debiti [обязанности долга], так как они — моральные потребности.